Сомнительная полночь [сборник] - Эдмунд Купер

Он ненадолго задумался.

— Возможно, в это столетие, — медленно сказал Маркхэм, — терять нечего.

Вивиан посмотрела на часы-кольцо. Неожиданно она забеспокоилась.

— Всегда есть что терять, — резко ответила она.

— Что?

— Время и счастье… Почему бы не полететь назад в Лондон, пока все это не стало скучным? — Не дожидаясь ответа, она повернулась и пошла вдоль берега быстрым целенаправленным шагом.

Когда он вернулся домой, в Найтсбридж, он нашел Марион-А слегка взволнованной. Она успокоилась, как только он заговорил с ней. Эго было совсем неразумно, но он почувствовал перед ней вину; почувствовал необходимость объясниться или как-то оправдаться. Начав говорить, он со страхом заметил, что его объяснения превратились в мелкую, неубедительную ложь, и еще больше испугался, когда понял, что никакие объяснения не нужны, что машине не интересны его извинения и поэтому он просто лжет сам себе.

— Вы будете завтракать здесь, Джон, или хотите куда-нибудь пойти? — Ему было приятно, что она не забыла назвать его по имени. Он почувствовал, что это уже кое о чем говорит, и в то же время посмеялся над собой за излишнее воображение.

— Да, я бы позавтракал дома, — сказал он. — Тихое, мирное место — это то, что мне нужно. Вы понимаете, что с тех пор, как я вышел из санатория, мне просто дух некогда перевести?

Марион-А улыбнулась неподвижно:

— Я бы порекомендовала немного замедлить темп жизни.

Он усмехнулся:

— Что вы знаете о жизни?

— Только то, что было включено в мою программу, Джон. Я знаю, что люди не обладают неограниченной толерантностью для корреляции чувственной информации. Поэтому нежелательно подвергаться действию новых возбудителей слишком часто и продолжительное время.

— Трезвое, клиническое утверждение, — заметил он. — А что случится, если я проглочу целую горсть нового возбудителя? — Он думал, что метафора собьет ее с толку, но, очевидно, программа Марион-А включала в себя и оценивание переносного смысла метафор.

— Они плохо переварятся, и вы заболеете, — спокойно ответила она. Он подумал над ее ответом и решил, что в нем что-то есть.

— Сегодня днем, — объявил он, — я буду спать. Вечером я бы хотел посмотреть Лондон. Мы даже можем совершить безрассудство и где-нибудь пообедать.

— Вы хотите, чтобы я сопровождала вас, Джон?

— Если вы этого хотите, но разве андроиды могут что-нибудь хотеть, Марион?

Она опять улыбнулась:

— Выполнение моих функций создает равновесие потенциалов, что можно сравнить с биологическим чувством удовольствия.

— Теперь я знаю, что вы всего лишь машина, — сказал он грустно.

Марион-А начала накрывать стол для ленча.

— Мне присоединиться к вам за едой, сэр?

Он в упор посмотрел на нее:

— У меня теория, Марион. Вы говорите «Джон», когда что-то одобряете, и «сэр», когда не одобряете. Как вы считаете, хорошая мысль?

Она тоже посмотрела на него:

— Я не могу высказать твердого мнения, Джон. Я не запрограммирована на одобрение или неодобрение. Но я сознаю непостоянство обращения, особенно, потому, что вы просили меня называть вас «Джон» приватно. Возможно, поскольку просьба не согласуется с моей основной программой, это вызывает некоторую нестабильность.

— И возможно, — добавил Маркхэм, — андроиды более чувствительны, чем сами считают… Не нужно есть со мной, Марион. Но мне бы хотелось, чтобы вы посидели и поговорили со мной.

Во время еды она сидела на стуле напротив него, серьезно наблюдая за тем, как он ест. Маркхэм машинально задавал ей вопросы, большей частью касающиеся современной общественной жизни. Марион-А отвечала автоматически, не добавляя от себя никакой дополнительной информации, и не пыталась оживить разговор своими вопросами.

Маркхэм налил себе вторую чашку кофе и взял предложенную Марион-А сигарету.

— Я бы хотел, чтобы у вас развилось чувство любопытства, — неожиданно сказал он. — Я хочу, чтобы вы стали более независимой.

— Я думаю, — сказала Марион-А с удивлением, — вы хотите, чтобы я была слишком очеловечена. Это нехорошо, Джон.

— Вы обладаете способностью оценивать ситуацию и принимать решения. Вы накапливаете информацию и умеете соотносить чувственную информацию; почему же не больше?

— Потому что это не моя программа.

Маркхэм засмеялся:

— В программе наших детей нет формулы изобретения атомной бомбы или формул неэвклидовой геометрии. Но некоторые дети, вырастая, очень хорошо в этом разбираются.

— Я не могу вырасти.

— Не физически; может быть, даже не духовно. Интеллектуально.

Она улыбнулась:

— Я думаю, вы переоцениваете функции андроидов, Джон.

— Чертовски, — сказал он, неожиданно мрачнея. — Могу поставить фунт против гнутого пенни, что величайшая ошибка человечества заключается именно в недооценке андроидов.

— Почему вы так говорите?

— Ага! — победно воскликнул он. — Вопрос, основанный на любопытстве! Или это что-то большее?

Марион-А поднялась.

— Вы устали, — сказала она. — Я думаю, вам пора отдохнуть.

— К тому же — уход от разговора, — радостно констатировал он. — Вы, андроиды, может быть, и водите человечество на поводке, Марион. Но у нас все же есть два секретных оружия. Интуиция и хитрость.

Марион-А засмеялась. Он в первый раз услышал ее смех. Звук был приятный и очень индивидуальный. Он был изумлен.

— Дорогой Джон, — сказала она удивительно выразительным голосом, — вполне возможно, что интуиция и хитрость имеют механические эквиваленты.

— Господи, — сказал он торжественно, — теперь я действительно напуган.

— Сон, — сказала Марион-А снова серьезно, — возможно, устранит все ваши страхи… Когда мне разбудить вас, Джон?

— Когда вечерняя звезда, как камень драгоценный, осветит неба грудь.

Марион-А улыбнулась:

— Тогда я разбужу вас в восемнадцатом столетии.

Она прошла в спальню, задернула занавески, переключила скрытое освещение на туманное, спокойное голубое. Маркхэм посидел еще немного, размышляя о неожиданном экскурсе Марион-А в иронию.

В конце концов он решил, что она в хорошем настроении. Но каким же образом андроид может быть в хорошем настроении? Тут у него появилось совсем уж фантастическое предположение, что это все из-за того, что он обещал взять ее на прогулку.

Маркхэм считал вечер, проведенный в Лондоне, весьма успешным — в плане расширения своих познаний о жизни двадцать второго столетия. Но в плане борьбы со своим всевозрастающим одиночеством это была полная неудача. Чем больше он видел, тем больше понимал, насколько эта жизнь чужда ему.